«Увы, увы!» — твердят они не раз. Два-три примера вдосталь говорят, Но я б набрал и тысячу подряд. Там статуя Венеры, вся сверкая, В обширном море плавала нагая; Ее до чресел море облегло Волной зеленой, ясной, как стекло. В ее деснице — лютня золотая, Над головой голубок реет стая, А на кудрях, являя вид приятный, Лежит из роз веночек ароматный. Пред ней стоит малютка Купидон, Два крылышка на спинке носит он, К тому ж он слеп (как всякий часто зрел), В руке же лук для светлых острых стрел. А почему мне не поведать вам О живописи, украшавшей храм, Что герцог Марсу ярому обрек? Расписан был он вдоль и поперек. Подобно недрам страшного чертога, Большой божницы яростного бога В краю фракийском, хладном, ледяном, Где, как известно, Марсов главный дом. Там на одной стене была дубрава, Где все деревья стары и корявы, Где остры пни, ужасные на вид, Откуда зверь и человек бежит. Шел по лесу немолчный гул и стук, Как будто буря ломит каждый сук. А под холмом, прижат к стене откосной, Был храм, где чтился Марс Оруженосный, Из вороненой стали весь отлит; А длинный вход являл ужасный вид. Там слышен был столь дикий вой и рев, Что ворота дрожали до основ. Лишь с севера сквозь дверь струился свет: Отсутствовал окошка всякий след, Откуда б свет мог доходить до глаза, А дверь была из вечного алмаза, Обита крепко вдоль, и вширь, и вкось Железом; и чтоб зданье не тряслось, Столп каждый изумительных палат, Сверкавший сталью, с бочку был в обхват. Там мне предстал Измены лик ужасный, Все Происки и Гнев багряно-красный, Как угли раскаленные в кострах, Карманная Татьба и бледный Страх, С ножом под епанчею Льстец проворный, И хлев горящий, весь от дыма черный, И подлое убийство на постели, Открытый бой, раненья, кровь на теле, Раздор с угрозой и с кровавой сталью.... Весь храм был полон воплем и печалью. Самоубийцу я увидел там: Живая кровь течет по волосам