И на кровать свою, как сноп, свалился. Он бледен был, ворочался, икал И вслух свои проделки вспоминал. С ним улеглася вскоре и жена. Хлебнула элю также и она И, весела, болтлива, словно сойка, С гостями перешучивалась бойко, А колыбель поставила в ногах, Чтоб ей дитя не уронить впотьмах, Коль ночью грудь ему придется дать Или спросонья зыбку покачать. Когда на дне не видно стало элю, Тогда лишь улеглись в свои постели Дочь мельника и Алан с Джоном тож. Студентам слушать стало невтерпеж, Как спящий мельник храпом оглашал Всю комнату и ветры испускал. Жена ему подсвистывала тонко, На четверть мили слышен храп был звонкий, И дочь храпела с ней «pour compagnie». Студентов сон нарушили они, И Алан, в бок толкнув свирепо Джона, Сказал ему: «Не слышишь ты трезвона? Давно звонят они втроем к вечерне. Чтоб им погрязнуть всем в греховной скверне! Геенны пламя пусть их всех пожрет! Не спать теперь всю ночь мне напролет. Переварить не может он добычи. Клянусь, он горе на себя накличет. Разодолжу я Симкина-милягу И к дочери его сейчас прилягу. И почему бы нет? Ведь есть закон, Что, если кто обидой ущемлен, Искать обиде может возмещенья. Украл муку, в том нет для нас сомненья, И целый день украл, старик отвратный, Зерно и время сгибли безвозвратно. Теперь он ночью не дает нам спать. Ну можно ли его не наказать? Он сам учил, как олухов дурачить. Так я и сделаю, а не иначе». А Джон ему: «Смотри, будь осторожней И не сложи башки пустопорожней. Ведь если только мельника разбудишь, Злодеем Симкиным зарезан будешь». Присвистнул Алан: слышал, мол, и знаю. И откатился к дальнему он краю, Где на спине дочь мельника спала, И овладел ей так, что не смогла Она ни вскрикнуть, ни позвать подмогу. Так Алан Джону указал дорогу. А тот с минуту пролежал спокойно, К возне прислушиваясь непристойней. Но вот лежать ему не стало сил И про себя он горько возопил: