Кудрей льняных сияющая грива Ему ложилась на плечи красиво, И чист был ровный и прямой пробор, А серых глаз неотразим был взор, И рядом с ними меркли свечи, тухли. Носил всегда он вырезные туфли, Что так нарядны были и мягки; Предпочитал он красные чулки. Любил наряд изысканный и чистый: Подрясник синевато-серебристый И густо изукрашенный шнуром, Стихарь с нашитым на него крестом, Весь белоснежный, как бутон на ветке. Он весельчак был и красавец редкий, Умел он кровь пустить, постричь, побрить, Составить просьбу, опись учинить, Знал он всех танцев сложные фигуры, Поклоны, выверты и позитуры, Как их в Оксфорде принято плясать; На скрипке мог он песенку сыграть, Пел дискантом, пуская громко трели, И посещал таверны и бордели. Он, не смутясь, входил в веселый дом, Но был конфузлив кое в чем ином: Не выпускал он ветра на простор, Не ввязывался в вольный разговор. С кадилом шел он в церкви по рядам, Испепеляя взором многих дам, Но видел он лишь плотника жену, Любил ее, хотел ее одну. Глядеть, и то какая сердцу радость, Побыть же с ней — немыслимая сладость! Ему она казалася Венерой; Будь он котом, она же мышью серой, - Расправился бы с нею он тотчас, Но превосходство укрощает нас. Носил он в сердце к ней любовь такую, Что и взглянуть не мог бы на другую: Хотя б сама ему навстречу шла, Она б одно презренье в нем нашла. Лишь поднялась на небосвод луна, - Не находя ни отдыха, ни сна, С гитарой вышел он, в надежде смутной Расшевелить в красавице минутный Порыв сочувствия, коль не любви; И, подавляя полымя в крови, Приблизился он к Плотникову дому, Он всю любовь и всю свою истому, Все обожание и тягу к ней Вложил в куплеты песенки своей. Лишь только замолчали петухи, Как голосом, от робости глухим, Запел он первые свои куплеты. Подобные слагали все поэты: «К моей любви, миледи, снизойдите