Когда маркграф увидел, как полна Она несокрушимого смиренья, Взглянул в глаза, прозрачные до дна, Не омраченные притворства тенью, И вспомнил, как она все униженья Безропотно сносила день за днем, К ней сострадание проснулось в нем. «Моя Гризельда, — молвил он, — довольно! Ты чашу горя выпила до дна. Достаточно тебя терзал я больно; Подобных мук из женщин ни одна Не испытала. Милая жена! Какой ты клад, отныне буду знать я». И он Гризельду заключил в объятья. Она, еще не отойдя от мук, Стояла, слов его не понимая, Как будто ото сна восстала вдруг, Объята изумлением без края. «Клянусь Христом, Гризельда дорогая, -Сказал маркграф, — супруга ты моя; Свидетель бог, другой не знаю я. Вот дочь твоя, — считала ты напрасно Ее моей невестой и женой. А этот мальчик, юный и прекрасный, - Твой сын, Гризельда, и наследник мой. Поверь мне, оба рождены тобой. Я их взрастил в Болонье, у графини Да Панике. Прими обоих ныне. Пускай меня не обвиняют в том, Что поступал я дико и жестоко. Нет, не жестокостью я был ведом, А лишь стремлением познать глубоко, Каков твой нрав и нет ли в нем порока. Детей не умертвил я, а, любя, Их воспитал, Гризельда, для тебя». Она, услышав это, вдруг упала Без чувств, от радости почти больна. Потом, придя в себя, детей призвала И целовать их бросилась она. Из глаз ее соленая волна Слез материнских полилась без края, Любимым детям лица орошая. Кто б мог свое волненье побороть, Внимая горькие рыданья эти? «О господин, воздай же вам господь, -Она промолвила, — за то, что дети Опять со мной. Теперь ничто на свете Не страшно мне. Раз вновь я вам мила, То даже в смерти я не вижу зла.